Вот... (из мемуаров Шпеера, про 1939)
May. 13th, 2005 02:19 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gr_sС Англией состоялся обмен нотами по польскому вопросу. У Гитлера был утомленный вид, когда однажды вечером в зимнем саду квартиры канцлера он убежденно заявил своему ближайшему окружению: "На сей раз мы не повторим ошибок 1914 года. Теперь самое главное - свалить вину на противную сторону. В 1914 году это было сделано из рук вон плохо. Да и теперь разработки министерства иностранных дел никуда не годятся. Лучше уж я сам сочиню все ноты". При этом он держал в руках какой-то исписанный лист - возможно, проект очередной ноты министерства. Он торопливо распрощался с нами и скрылся в верхних комнатах, так и не приняв участия в ужине. Позднее, уже сидя в тюрьме, я прочел этот обмен нотами и не нахожу, что Гитлер преуспел в своем намерении.
Убеждение Гитлера, что после мюнхенской капитуляции Запад еще раз проявит уступчивость, было подкреплено сообщением службы информации, согласно которому некий офицер английского генерального штаба, собрав сведения о силе польской армии, пришел к выводу, будто сопротивление поляков очень скоро будет сломлено. С этим Гитлер связывал надежду, что английский генеральный штаб сделает все от него зависящее, дабы отговорит свое правительство ввязываться в столь бесперспективную войну. Когда, однако, 3 сентября за ультиматумом западных держав последовало объявление войны, Гитлер после короткого периода растерянности утешил нас, как и себя, замечанием, что Англия и Франция объявили войну лишь для виду, чтобы не потерять лицо перед всем миром, и что, по его глубочайшему убеждению, объявление войны не будет сопровождаться военными действиями. Вследствие этого он отдал приказ по вермахту держаться оборонительной тактики и считал, что это с его стороны очень тонкий политический ход.
Судорожная деловитость последних дней августа сменилась зловещей тишиной. Гитлер ненадолго вернулся к прежнему распорядку дня; он даже снова начал интересоваться архитектурными планами. Сотрапезникам он объяснил: "Мы, правда, находимся в состоянии войны с Англией и Францией, но, если мы, со своей стороны, будем избегать каких бы то ни было военных действий, дело так ничем и не кончится. Вот если мы утопим их корабль и будут большие потери, там усилится партия войны. Вы даже себе не представляете, каковы демократы: они будут рады-радешеньки, если сумеют выпутаться из этой истории. А на Польшу им наплевать!".
Но бомбежка британцами Вильгельмсхафена и гибель "Атении" нарушили ход его рассуждений. Впрочем, он неисправимо держался своего убеждения, что Запад слишком слаб, несобран и упадочен, чтобы всерьез воевать. Может, ему было стыдно признаться другим, а главное себе, что он столь глубоко заблуждался. Я еще помню его растерянность, когда он получил сообщение, что Черчилль намерен войти в британский военный кабинет в качестве министра морского флота. Держа в руках текст этого сообщения, Геринг появился в дверях жилых покоев Гитлера. Рухнув в ближайшее кресло, Геринг устало произнес: "Черчилль вошел в кабинет. Это значит, что война и в самом деле неизбежна. Вот, теперь у нас война с Англией".
В эти первые дни сентября, как мне кажется, Гитлеру едва ли было до конца ясно, что он неотвратимо развязал мировую войну.
[Альберт Шпеер. Воспоминания. Смоленск, Русич, 1998, стр. 226-228.]
Убеждение Гитлера, что после мюнхенской капитуляции Запад еще раз проявит уступчивость, было подкреплено сообщением службы информации, согласно которому некий офицер английского генерального штаба, собрав сведения о силе польской армии, пришел к выводу, будто сопротивление поляков очень скоро будет сломлено. С этим Гитлер связывал надежду, что английский генеральный штаб сделает все от него зависящее, дабы отговорит свое правительство ввязываться в столь бесперспективную войну. Когда, однако, 3 сентября за ультиматумом западных держав последовало объявление войны, Гитлер после короткого периода растерянности утешил нас, как и себя, замечанием, что Англия и Франция объявили войну лишь для виду, чтобы не потерять лицо перед всем миром, и что, по его глубочайшему убеждению, объявление войны не будет сопровождаться военными действиями. Вследствие этого он отдал приказ по вермахту держаться оборонительной тактики и считал, что это с его стороны очень тонкий политический ход.
Судорожная деловитость последних дней августа сменилась зловещей тишиной. Гитлер ненадолго вернулся к прежнему распорядку дня; он даже снова начал интересоваться архитектурными планами. Сотрапезникам он объяснил: "Мы, правда, находимся в состоянии войны с Англией и Францией, но, если мы, со своей стороны, будем избегать каких бы то ни было военных действий, дело так ничем и не кончится. Вот если мы утопим их корабль и будут большие потери, там усилится партия войны. Вы даже себе не представляете, каковы демократы: они будут рады-радешеньки, если сумеют выпутаться из этой истории. А на Польшу им наплевать!".
Но бомбежка британцами Вильгельмсхафена и гибель "Атении" нарушили ход его рассуждений. Впрочем, он неисправимо держался своего убеждения, что Запад слишком слаб, несобран и упадочен, чтобы всерьез воевать. Может, ему было стыдно признаться другим, а главное себе, что он столь глубоко заблуждался. Я еще помню его растерянность, когда он получил сообщение, что Черчилль намерен войти в британский военный кабинет в качестве министра морского флота. Держа в руках текст этого сообщения, Геринг появился в дверях жилых покоев Гитлера. Рухнув в ближайшее кресло, Геринг устало произнес: "Черчилль вошел в кабинет. Это значит, что война и в самом деле неизбежна. Вот, теперь у нас война с Англией".
В эти первые дни сентября, как мне кажется, Гитлеру едва ли было до конца ясно, что он неотвратимо развязал мировую войну.
[Альберт Шпеер. Воспоминания. Смоленск, Русич, 1998, стр. 226-228.]
